Фото: Алексей Меринов
Тихони Тихоны на поводу Кабаних
Имеют ли Чайковский, Толстой, Достоевский отношение к сегодняшней политике?
Еще бы! Каждый индивид являет в миниатюре образ своей родины, а страна суммирует черты своих граждан: их характеры, психофизику, генетический код. Выходит, не столь важно, каких именно конкретных деятелей выбирает держава для реализации заложенной в ее подсознательные и биологические недра программы, набор «нейронов», «мозговых клеток» и «кровяных телец» приблизительно (а то и сплошняково) одинаков.
В этом ракурсе революционер Ленин не слишком кардинально отличался от любимого им «матерого человечищи» Толстого и нелюбимого «архи-скверного» реакционера (и «петрашевца») Достоевского, а языковед Сталин не очень-то виноват в перегибах ловли врагов народа и диктаторских замашках. Не персонально вожди выстраивали свои головокружительные пируэты, а выпестовавший и делегировавший их на историческое поприще организм-механизм отыскивал и звал к воплощению заданной миссии созвучные его прирожденному камертону биологические изотопы. Эдакое «русское лото» с заранее известными потерями и обретениями, «русская рулетка» по вывернутой наизнанку схеме: в обойме-магазине-барабане (термины в данном случае имеют дополнительный бытовой смысл) единственный холостой патрон, остальные — чреваты смертельным исходом. Чудо для игрока (а игрок — завороженно приставившее себе дуло к виску население), если происходит осечка и дарит счастливую передышку до следующей серии зарядов.
Пригнобленные татаро-монгольским игом, крепостничеством, коммунистической безальтернативностью, разинско-пугачевские наследники подспудно вынашивают-взращивают вызревающий под сердцем и в черепной коробке реванш и лишь ждут часа поквитаться с тайными и явными обидчиками — помещиками, зарубежными притеснителями, личными врагами… Репетируя «Грозу» (автор знаменитой пьесы — плоть от плоти своего народа А.Н.Островский) и бурю («скоро грянет», автор-подстрекатель Максим Горький), тихони Тихоны, натравленные Кабанихами или по собственной инициативе, превращаются в пламенных Прометеев-Гефестов-Зевсов, извергают громы и молнии, озаряющие светлое будущее, а в качестве разминки третируют собственных Катерин и детишек — небезосновательно опасаясь, что отпрыски и жены зарежут их самих (что происходит и в наши дни сплошь и рядом, свидетельствуют криминальные сводки).
Уместен вопрос: почему наш актуальнейший любимый национальный классик Александр Островский отсутствует на мировых сценах, а заморский роялист Шекспир и манерный тюремный узник-эстет Оскар Уайльд в почете на наших подмостках? Причина — о ней недосуже рассуждали Чаадаев и Бердяев, Розанов и Ильин — в крайней непохожести (а то и диаметральности) художественно-творческого почерка России и отличии этой матрицы от европейски-американского культурного шаблона. Наш контекст и трафарет: Пушкин, Лермонтов, Гоголь, Булгаков, болезненный Достоевский и витийствующий Лев Толстой трудны для ассимиляции на почве нехаотичного рационализма — а именно такова господствующая традиция Запада. Сравните безысходного тронутого персонажа «Записок сумасшедшего» Гоголя с преодолевающим спровоцированное помутнение рассудка героем «Полета над гнездом кукушки» Кена Кизи. Дистанция огромного размера! Респектабельно уравновешенные Байрон, Ибсен, Лонгфелло вписываются в русский обиход (покоряя и озадачивая читателя и зрителя здравостью суждений), а наши пророки, бунтари духа и разума, воспринимаются токсичными апологетами коллективного помешательства.
На деревню какому дедушке?
Мне доводилось ерничать: в образе дяди Вани Чехов отобразил бесправную, провинциально-щелкающую костяшками допотопных счетов Россию (когда еще дозреет она до компьютерных технологий!), а профессор Серебряков — фанфарон-делец, буржуазный колонизатор, преуспевающий за счет отсталых африканских и бывших социалистических деревень. Хочу пойти в смелых предположениях дальше и выдвинуть догадку: Ванька Жуков, сочиняющий письмо гипотетическому, неясно где пребывающему дедушке — не походит ли на всей планетой отринутого, возносящего мольбу Всевышнему сироту? «Забери меня отсюда!»
Не хочу быть человеком!
Социологические концепции и философские построения крупнейших представителей мировой словесности пронизаны мотивами наших великих соотечественников.
Чехов говорил о писателях: мы — боль. Сартр устами персонажа-литератора признается: «Мы — тошнота». («Тошнота» — такое название носит знаменитый роман французского экзистенциалиста.) Обостренно, до аллергии, до идиосинкразии ощущает этот наблюдатель существования маленького портового городка пошлую, мучительную тошнотворность околопарижской провинции, изобилующую непотребствами и всепобеждающей банальностью, ею пропитаны высказывания и поступки буквально всех окружающих его двуногих созданий. Фиксатор долгого ряда несообразностей не страшится широких обобщений: портреты, выставленные в местном музее (в назидание потомкам и современникам!), запечатлевают отнюдь не святых подвижников, а самых настоящих подонков. Их ставят в пример несведущим обывателям, их сфабрикованными биографиями тычут в нос доверчивым взрослым дурням и хлещут учеников в школах — будто отвратительными несгибаемыми розгами. Ориентироваться на мнимых кумиров — тупиковая непростительность. Вспомним Пастернака и Маршака: «Но быть, мой милый, самим собой не так-то просто…» и «Быть собой — собой и только…».
И еще вспоминаешь, читая Сартра: «Перебирая наши даты» Давида Самойлова — о юнцах, которые в 1941-м шли в солдаты и в гуманисты в 1945-м. Сартр замечает (в том же романе «Тошнота»): до чего иконописные гуманисты ненавидят друг друга! И этим замечанием развенчивает фальшиво-ханжеское прекраснодушие. Герой «Тошноты» (наипозитивнейший) размышляет: вонзить нож в раздражающего его недотепу по прозвищу Самоучка, и приходит к выводу, что расправа излишня — бытие и без того засорено и перегружено чепухой. Уж лучше пусть нескладный тип загромождает повседневность, чем прибавится к долгим спискам преступлений еще одна казнь. Новый поворот, новый виток осовремененной, обогащенной Сартром философии Родиона Раскольникова, зарубившего вредоносную старуху-процентщицу! Различие между пресимпатичнейшими сартровскими персонажами-французами и прозревшим Раскольниковым (а также аналогичными ему неохотно покаявшимися — на Нюрнбергском процессе — военными преступниками, перемоловшими в доведенном до совершенства механизме рутинной нивелировки всех, кто не хотел помещаться в канонические параметры усредненности) — принципиально: рефлексирующие индивиды Сартра считают лишними и ненужными прежде всего себя, а не чуждых им «самоучек», изгоев и отщепенцев. Позиция опять-таки параллельная русской теме «лишнего человека». Лишними и ненужными в России оказывались умнейшие и бесполезнейшие чацкие и грибоедовы, но никак не молчалины и дантесы. И тургеневский Рудин, уезжающий творить революцию за рубеж, и Обломов, пребывающий во внутренней спячке-эмиграции, и Печорины-Онегины, предвосхитившие «наоборот» судьбы своих создателей — Лермонтова и Пушкина, один — застрелив Грушницкого, второй — Ленского, но не избавившие поэтов от «гибели всерьез». Штольцу или Лопахину разве придет в голову, что они — лишние? Они — соль и пружины, рычаги цивилизации, двигатели прогресса. Побольше бы полагающих себя лишними скромников — глядишь, реальность переменилась бы. Слишком много расплодилось самозванцев, воображающих себя непременными, обязательными участниками, да что там — вершителями судеб человечества.
Герой Сартра уходит из кафе, где размежевался с посетителями, — в победительном настроении: «Вы-то думали, что я — ваш, я — как вы, я — человек, а я — не хочу быть человеком, мне сподручнее и приятнее ощущать себя крабом».
Что с ним станется дальше? Быть крабом или жуком, в которого перевоплотился преследуемый (и исследуемый под микроскопом) объект знаменитого рассказа Кафки «Превращение»?
За что хвататься?
А собственно, что нового изрек перс Заратустра, измышленный коварным европейцем Ницше? «Бог умер»? Достоевский предвидел и предрек эту уловку и лазейку ищущего вседозволенности разума: если Бога нет, тогда все разрешено. Раскольников с топором есть тот самый «сверхчеловек», о котором толкует Заратустра — воспевающий культ тела и скулосводящую скуку борьбы за существование и выживание (и попутное попрание и отвержение слабых). Заратустра утверждает: человеческие особи примитивнее обезьян, потому сверхчеловек должен стоять над толпой.
Ну а если малоскромный примат возомнит о себе и самоназначится сверхличностью? Что тогда? Шанс, что пребудет нравственно здоровой личностью, а не гуру-мракобесом и параноиком, ничтожен. Мудрствования Заратустры оказались на руку полуграмотным ефрейторам, вообразившим себя суперлюдьми и начавшим уничтожать «отщепенцев» миллионами.
Доблесть Заратустры (точнее, его создателя) заключалась бы в обратном: посреди разливанного мрака отстоять превосходство интеллекта над животностью, возглашающей: «Слово «культура» побуждает хвататься за пистолет». За что еще, кроме кобуры, хвататься бескультурному? Какая еще у него опора?
По материалам: www.mk.ru
